Известно, что замечательный русский писатель Иван Бунин хотел написать о Лермонтове, но мечта его не сбылась. Однако остались его высказывания о поэте: «Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если б не погиб двадцати семи лет*. Он часто повторял, читая лермонтовские стихи: «Как необыкновенно! Ни на Пушкина и ни па кого не похоже! Изумительно, другого слова нет».
Русский поэт и философ Д. С. Мережковский пишет так о своем отношении к Лермонтову.
«...Почему приблизился к нам Лермонтов? Почему вдруг захотелось о нем говорить?
Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой тяжелый взгляд, что на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно?
Стихи его для нас как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла.
Помню, когда мне было лет 7—8, я учил наизусть „Ангела” из старенькой хрестоматии с истрепанным зеленым корешком* Я твердил: „По небу полуночи”, не понимая, что „полуночи” родительный падеж от „полночь”;мне казалось, что это два слова: „по” и „луночь”. Я видел картину, изображавшую ангела, который летит но темно-синему, лунному небу: это и была для меня „луночь”. Потом узнал, в чем дело;но до сих пор читаю: „по небу, по луночи”, бессмысленно, как детскую молитву.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная.
Святая прелесть в них.
Я также узнал, что нельзя сказать: „Из пламя и света”, а надо: из пламени. Но мне нравилась эта грамматическая ошибка: она приближала ко мне Лермонтова.
Потом, в 12 — 13 лет, я уже для собственного удовольствия учил его наизусть. Переписывал „Мцыри” тщательно, в золотообрезную тетрадку, и мне казалось, что эти стихи я сам сочинил.
Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый;Лермонтов такой ребенок, как я.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог.
Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности. On говорит просто:
Последняя туча рассеянной бури,
Одна ты несешься по ясной лазури...
Но эта пушкинская „ясная лазурь”, по сравнению с бездонно-глубоким лермонтовским небом, казалась мне плоской, как голубая эмаль.
С годами я полюбил Пушкина, понял, что он велик больше, чем Лермонтов. Пушкин оттеснил, умалил и как- то обидел во мне Лермонтова: так иногда взрослые нечаянно обижают детей. Но где-то в самой глубине души остался уголок, не утоленный Пушкиным.
Я буду любить Пушкина, пока я жив;но когда придет смерть, боюсь, что это примирение:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять, —
покажется мне холодным, жестоким, ничего не примиряющим и я вспомню тогда детские молитвы, вспомню Лермонтова.
Не потому ли уже и теперь, сквозь вечереющий пушкинский день, таинственно мерцает Лермонтов, как первая звезда.
Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии. Вся она между ними колеблется, как между двумя полюсами - созерцанием и действием...»