«Итак, всё кончено,—сказал он сам себе, — ещё утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты». И глаза его неподвижно остановились на портрете его матери. Живописец представил её облокочённою на перила, в белом утреннем платье с алой розою в волосах. «И портрет этот достанется врагу моего семейства, — подумал Владимир, — он заброшен будет в кладовую вместе с изломанными стульями или повешен в передней, предмет насмешек и замечаний его псарей, а в её спальной, в комнате, где умер отец, поселится его приказчик... Нет, нет! пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы, страшные мысли рождались в уме его. Голоса подьячих1 доходили до него, они хозяйничали, требовали то того, то другого и неприятно развлекали его среди печальных его размышлений. Наконец всё утихло.
1 Подья́чий — делопроизводитель и писарь в канцелярии.
Владимир отпер комоды и ящики, занялся разбором бумаг покойного. Они большею частию состояли из хозяйственных счетов и переписки по разным делам. Владимир разорвал их, не читая. Между ними попался ему пакет с надписью: письма моей жены. С сильным движением чувства Владимир принялся за них: они писаны были во время турецкого похода и были адресованы в армию из Кистенёвки. Она описывала ему свою пустынную жизнь, хозяйственные занятия, с нежностью сетовала2 на разлуку и призывала его домой, в объятия доброй подруги;в одном из них она изъявляла ему своё беспокойство насчёт здоровья маленького Владимира;в другом она радовалась его ранним способностям и предвидела для него счастливую и блестящую будущность. Владимир зачитался и позабыл всё на свете, погрузись душою в мир семейственного счастия, и не заметил, как прошло время. Стенные часы пробили одиннадцать. Владимир положил письма в карман, взял свечу и вышел из кабинета. В зале приказные спали на полу. На столе стояли стаканы, ими опорожнённые, и сильный дух рома слышался по всей комнате. Владимир с отвращением прошёл мимо их в переднюю. Двери были заперты. Не нашед ключа, Владимир возвратился в залу — ключ лежал на столе, Владимир отворил дверь и наткнулся на человека, прижавшегося в угол;топор блестел у него, и, обратясь к нему со свечою, Владимир узнал Архипа-кузнеца.
2 Се́товала — жаловалась, горевала.
— Зачем ты здесь? — спросил он.
— Ах, Владимир Андреевич, это вы, — отвечал Архип пошепту, — Господь помилуй и спаси! хорошо, что вы шли со свечою! — Владимир глядел на него с изумлением.
— Я хотел... я пришёл... было проведать, все ли дома, — тихо отвечал Архип запинаясь.
— А зачем с тобою топор?
— Топор-то зачем? Да как же без топора нонече и ходить. Эти приказные такие, вишь, озорники — того и гляди...
— Ты пьян, брось топор, поди выспись.
— Я пьян? Батюшка Владимир Андреевич, Бог свидетель, ни единой капли во рту не было... да и пойдёт ли вино на ум, слыхано ли дело, подьячие задумали нами владеть, подьячие гонят наших господ с барского двора... Эк они храпят, окаянные;всех бы разом, так и концы в воду.
Дубровский нахмурился.
— Послушай, Архип, — сказал он, немного помолчав, — не дело ты затеял. Не приказные виноваты. Засвети-ка фонарь ты, ступай за мною.
Архип взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску;собаки залаяли.
— Кто сторожа? — спросил Дубровский.
— Мы, батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья.
— Подите по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно.
— Шабаш, — промолвил Архип.
— Спасибо, кормилец, — отвечали бабы и тотчас отправились домой.
Дубровский пошёл далее. Два человека приблизились к нему;они его окликали. Дубровский узнал голос Антона и Гриши.
— Зачем вы не спите? — спросил он их.
— До сна ли нам, — отвечал Антон. — До чего мы дожили, кто бы подумал...
— Тише! — прервал Дубровский, — где Егоровна?
— В барском доме, в своей светёлке, — отвечал Гриша.
— Поди, приведи её сюда да выведи из дому всех наших людей, чтобы ни одной души в нём не оставалось, кроме приказных, а ты, Антон, запряги телегу.
Гриша ушёл и через минуту явился с своей матерью. Старуха не раздевалась в эту ночь;кроме приказных, никто в доме не смыкал глаза.
— Все ли здесь? — спросил Дубровский, — не осталось ли кого в доме?
— Никого, кроме подьячих, — отвечал Гриша.
— Давайте сюда сена или соломы, — сказал Дубровский.
Люди побежали в конюшню и возвратились, неся в охапках сено.
— Подложите под крыльцо. Вот так. Ну, ребята, огню!
Архип открыл фонарь, Дубровский зажёг лучину.
— Постой, — сказал он Архипу, — кажется, второпях я запер двери в переднюю, поди скорее отопри их.
Архип побежал в сени — двери были отперты. Архип запер их на ключ, примолвя вполголоса: «Как не так, отопри!» — и возвратился к Дубровскому.
Дубровский приблизил лучину, сено вспыхнуло, пламя взвилось и осветило весь двор.
— Ахти, — жалобно закричала Егоровна, — Владимир Андреевич, что ты делаешь?
— Молчи, — сказал Дубровский. — Ну, дети, прощайте, иду куда Бог поведёт;будьте счастливы с новым вашим господином.
— Отец наш, кормилец, — отвечали люди, — умрём, не оставим тебя, идём с тобою.
Лошади были поданы;Дубровский сел с Гришею в телегу и назначил им место свидания Кистенёвскую рощу. Антон ударил по лошадям, и они выехали со двора.
Поднялся ветер. В одну минуту пламя обхватило весь дом. Красный дым вился над кровлею. Стёкла затрещали, сыпались, пылающие брёвна стали падать, раздался жалобный вопль и крики: «Горим! помогите, помогите».
— Как не так, — сказал Архип, с злобной улыбкой взирающий на пожар.
— Архипушка, — говорила ему Егоровна, — спаси их, окаянных, Бог тебя наградит.
— Как не так, — отвечал кузнец.
В сию минуту приказные показались в окнах, стараясь выломать двойные рамы. Но тут кровля с треском рухнула, и вопли утихли. Вскоре вся дворня высыпала на двор. Бабы с криком спешили спасти свою рухлядь, ребятишки прыгали, любуясь на пожар. Искры полетели огненной метелью, избы загорелись.
— Теперь всё ладно, — сказал Архип, — каково горит, а? чай, из Покровского славно смотреть.
В сию минуту новое явление привлекло его внимание: кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть;со всех сторон окружало её пламя. Бедное животное жалким мяуканьем призывало на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на её отчаяние.
— Чему смеётесь, бесенята? — сказал им сердито кузнец. — Бога вы не боитесь: Божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь, — и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей полез вниз.
— Ну, ребята, прощайте, — сказал он смущённой дворне, — мне здесь делать нечего. Счастливо, не поминайте меня лихом.
Кузнец ушёл, пожар свирепствовал ещё несколько времени. Наконец унялся, и груды углей без пламени ярко горели в темноте ночи, и около них бродили погорелые жители Кистенёвки.