Основной недостаток концепции Ленонтьева, на мой взгляд, в том, что она непонятна. Если бы Леонтьев ограничился жесткой формулировкой своей позиции, ничего не поясняя vr rrer давая никаких аргументов, то он просто создал бы логико-философский конструкт, не имеющий непосредственного эмпирического содержания. Проблема понятности или непонятности тогда бы тоже не стояла.
Создание такого конструкта, разумеется, не является психологической концепцией, но может иметь эвристическое значение для последователей — и слава богу. Однако Леонтьев трактует свою концепцию именно как психологическую и потому пытается ее разъяснить. Разъяснения и вызывают непонимание.
Вспомним, например, еще раз, как Леонтьев поясняет, почему не все цели презентуются субъекту, т. е. даны ему в сознании, а только цели трудовой деятельности. А, мол, потому, что «продукт, к которому теперь стремится деятельность, АКТУАЛЬНО еще не существует». Но что значит «актуальное несуществование?» Где собственно этот продукт не существует? Если, например, в поле зрения субъекта, то тогда сознанием обладает и зверь, идущий на охоту или к водопою. Если же речь идет о продукте, который вообще нигде объективно не существует и который порождается действием субъекта, то и в этом случае, представляется, сознанием должны обладать животные: бобры, например, строя плотину, порождают объект, которого до этого не существовало;белка, пряча орех, перемещает его в пространстве, и орех оказывается там, где его раньше объективно не было. Даже робот, имеющий цель сложить пирамиду из кубиков, создает то, чего возможно, еще никогда не существовало. Сама природа в некотором смысле порождает то, что еще не существует.
А. Н. Леонтьев говорит: сознательные образы должны существовать для субъекта так, чтобы он мог их видоизменять. Если акцент в этом утверждении стоит на слове «видоизменять», то значит ли это, что неосознаваемые образы субъект не может видоизменять? Перевод психического образа пищи в моторный образ ее поедания — это не видоизменение образа? Слюноотделение в ответ на условный сигнал — это тоже не видоизменение? Собака, весьма точно предвидящая перемещения зайца, за которым она гонится, тоже никак не видоизменяет образ? Возможно, акцент стоит на слове «МОГ». Значит ли это тогда, что главное в том, что субъект сам произвольно может видоизменять образ? Если это так, то получается логический круг: поскольку «произвольно» в этом контексте синонимично слову «сознательно», то сказанное эквивалентно утверждению, что сознательные образы отличаются от других психических образований тем, что они сознательны.
Позднее в связи с другой проблематикой мы еще вернемся к концепции А. Н. Ленонтьева. Но, я надеюсь, и сказанного здесь достаточно, чтобы не поверить в то, что ему действительно удалось разгадать тайну сознания. Другое дело, что сама попытка решить труднейший для психологии вопрос выглядит привлекательно. Не случайно то огромное влияние, которое имела конпепция Леонтьева на целое поколение советских психологов, ибо в чем А. Н. Леонтьев безусловно прав, так это в том, что именно проблема сознания является центральной тайной человеческой психики.
Еще на заре становления психологии как самостоятельной науки ее основоположники ясно понимали, что приемлемого теоретического аппарата для решения проблемы сознания не было разработано. Как заметил У. Джемс, значение термина сознание «понятно нам до тех пор, пока нас не попросят объяснить его[40]». Нерешенность этой проблемы во многом вдохновила творчество Г. Фехнера, В. Вундта, Г. Эббингауза и других пионеров экспериментальной психологии.
Можно показать, что проблема сознания логически неразрешима. С одной стороны, сознание как эмпирический феномен всем хорошо известно. Каждый человек как носитель сознания прекрасно знает, что сознание существует, что протекают какието сознательные процессы. У. Джемс называет это основным фактом психологии. В этом смысле прав 3. Фрейд, когда пишет: «Можно пе пояснять, что понимается под сознанием, это и так совершенно ясно»[41]. Факт наличия сознания настолько исходно очевиден, что Р. Декарт готов был трактовать его чуть ли не как единственный достоверный факт, из которого только и можно пытаться вывести все остальное.
С другой стороны, нельзя ясно объяснить то, что и так ясно.